Против часовой стрелки - Страница 71

Рассказала Ирине подробно, ничего не упуская, про злосчастную бакалею: первый в жизни крах на первой в жизни работе. Раньше рассказала бы мужу, хотя эту ситуацию нельзя было себе представить: разве Федор Федорович позволил бы ей работать?..

— Мыслимое ли дело — мыши в гречке! Да я в рот ничего не возьму из этого магазина, — и тут же некстати вспомнила тяжелую коробку «Грильяж в шоколаде», которую заведующая плавно опустила ей в сумку.

Взятка. Плата за стыд.

Сестра отреагировала совсем не так, как Тоня ожидала:

— Слава Богу, что так. Эта баба тебя не пустила продукты травить, а другая пустит, да после твоего ухода ту самую гречку и распродаст. Нарасхват уйдет и чай подмокший, и сухари. Мы гречку перебираем и моем, а потом варим, так? Дерьмо выбросишь, а яд не смоешь — так и съешь. Нет, она умная, заведующая эта.

Вот так Ирка, вот так простофиля.

Тоня приободрилась. Правда: и гречку, и рис перебираем. Милейшая Аллочка никогда не подсунет ей абы что («особенно теперь», влезла мысль), «грильяж» пусть лежит к празднику, а на работе как раз выдали зарплату, что подсластило пилюлю, столь горькую вначале.

Не знала ты, сестра, голода, с горечью думала после этого разговора Ирина; и слава Богу, что не знала. Не стояла часами на морозе за пайковым хлебушком, хоть был он с соломой да с отрубями. Гречка была бы на Поволжье диковинкой, ее и запах не помнили. Пшенка пайковая, вот и все счастье, — и счастьем это было, сестра, счастьем. А что мыши там побывали, в этой пшенке, никого не беспокоило. Если бы кто-то пришел травить мышей, такого на куски порвали бы: паек, вот о чем люди думали. Тебе с Немкой бы поговорить — Немка рассказала бы, как голодные люди тех мышей ели, а о пшенке только сны видели… Мои дети живые остались благодаря той каше, хоть сдобрить пшенку нечем было, а то бы я не побрезговала тухлым шпеком, про который почему-то нельзя было говорить Феде, Царствие ему Небесное.

Человек умирает, и поминаешь его каждый день в молитве, окликаешь по имени и прибавляешь: «Царствие Небесное», словно имя стало длиннее, а «Царствие Небесное» — вроде отчества. Или — отечества, ибо куда уходит человек, как не к праотцам?..

Тонина жизнь неуловимо менялась. Выходя из дому, она теперь одевалась намного проще: жалко хорошие вещи на работу трепать. Вместо дамской сумочки стала носить две, как выразилась сестра, «торбы», набитые бутылками и пакетами со зловещим черепом и костями на наклейке. С работы приносила бумажные пирамидки — пакеты молока. Молоко полагалось за вредность, его выдавали каждый день и велели пить, но какой же нормальный человек может столько молока выпить? Бздуры, сказала бы матушка, Царствие ей Небесное.

Смущало что-то, но этим сомнением нельзя было поделиться с сестрой.

Смущали люди. Те, с которыми Тоня работала. Люди не нашего, как вертелось у нее на языке, круга. Вертелось, но не соскальзывало: ведь Ира и Мотя всегда принадлежали к людям именно того круга, который Тоня своим не считала по той единственно причине, что ей не приходилось по утрам ехать в троллейбусе на нелегкую работу, а вечерами возвращаться. Отсутствие этой необходимости Тоня привыкла считать своим неоспоримым правом и даже заслугой, и только теперь начала понимать, что заслуга целиком принадлежала Феденьке, а сама она была всю жизнь только женой и хозяйкой своего дома, как некогда покойница мать.

Присмотревшись к сменщицам, которые носили такие же сумки со смертоносными гостинцами для грызунов и прочей нечисти, Тоня не могла назвать их ни коллегами, ни сотрудницами: ни одно слово не подходило. Твердо решила ни с кем не идти на контакт и вообще держать дистанцию: как ни назови, они были особами не нашего круга. Однако не идти на контакт оказалось трудно. Инструктаж инструктажем, а практические навыки работы она получила именно благодаря не нашему кругу: первые две недели ходила вдвоем с кем-то из сменщиц — училась. Поэтому, несмотря на стратегические замыслы, Антонина Григорьевна мало-помалу начала превращаться в Тоню, особенно после того, как поделилась секретом «наполеона» и лечения гомеопатией.

Особы не нашего круга, в свою очередь, дали Антонине Григорьевне немало ценных советов, инструктажем не предусмотренных, а жаль, ибо многие оказались жизненно важными. После этого, а также по случаю первой получки нельзя было не угостить этих милых, в сущности, женщин пирожными и кофе в Старом Городе. Следовало бы принять их у себя, дабы убедить в преимуществе домашнего печева, но нельзя забывать, что они все же были… не нашего круга. Небольшая пирушка в кондитерской окончательно сделала из Антонины Григорьевны Тонечку, что отнюдь не было неприятно, и Тоня не заметила, как очутилась в том самом не нашем круге.

Да в чьем же еще, Господи, помилуй?..

Работа потеснила ранее незыблемые домашние традиции. Например, крахмальные салфетки после завтрака Тоня не бросала в стирку, а стряхивала крошки и вновь складывала по швам, чтобы использовать вечером, и даже не очень терзалась по этому поводу: во-первых, некогда было терзаться, а во-вторых, некому было теперь ценить эти традиции. Сын ужинал с нею охотно, но нерегулярно (жена соблюдала фигуру), дочка была погружена в свой роман, о чем лучше было не думать, хотя все равно думалось… Словом, традиции незаметно отмирали, как желтеет, сохнет и неслышно падает на подоконник листок у комнатного цветка.

Тоня пыталась представить себе, какая сенсация начнется дома. Как станут отговаривать, как Юраша твердо скажет: «Не позволю!».