Против часовой стрелки - Страница 58

Особенно теперь.

«Теперь» началось вскоре после Рождества. Начальница волновалась: близилось выступление в лазарете для раненых, а сестры Вельские, вокальная гордость пансиона, лежали в тифу. Ни танцы, ни живые картины для лазарета не подходят; оставалась декламация. Кто-то нерешительно обронил: «Может быть, Жаворонок?», другой кто-то удивился: «А Жаворонок?», и весь пансион радостно подхватил: «Жаворонок!»

Оказалось, Ира легко пела без аккомпанемента и с такой быстротой разучила несколько романсов, что не потребовалось многочисленных репетиций. Так же легко и без смущения запела в лазарете, и солдаты вытягивали шеи, чтобы разглядеть певицу, а в дверях толпились раненые на костылях, и сестры милосердия не прогоняли их, потому что тоже слушали. Тишина воцарилась, как только поплыли первые слова:

Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые…

Утро было как раз таким. Потом — словно кто-то невидимый ударил по струнам, — спела «Очи черные», и так страстно, так азартно спела, что нельзя было не вспомнить о бабке-цыганке, хотя бабка здесь совсем была ни при чем. Ире хлопали; она переводила дыхание, прикладывала к горячим щекам ладони и снова пела. Пела все, что вспоминалось: долгие казачьи песни, романсы; не забыла и «Жаворонка».

Если бы у Ирочки спросили, откуда она знала то, что пела, она бы удивилась: люди поют, как же не петь? Пела мать; пели бабы-прачки на берегу Дона, девочки переписывали друг другу в альбомы красивые песни, пела кухарка; напевала вполголоса кастелянша, штопая белье… Пели девушки в станицах; а в тот день пела она, много и охотно. И, конечно, «Бублички» — эту пришлось исполнить на «бис».

Через неделю ее вызвали к начальнице пансиона. За «Бублички», не иначе.

Вдруг выгонят?..

В кабинете, кроме начальницы, сидели две дамы: молодая, в глухом сером платье и с пышными светлыми волосами, похожими на нахлобученную шапочку, и пожилая — седая, вся в черном и с лорнеткой.

Именно лорнетка почему-то утвердила в опасении, что исключат непременно.

Однако никто про «Бублички» не вспомнил, хотя говорили как раз о пении. Точнее, о том, что весь следующий год Ира будет брать уроки музыки и вокала. Так решил Попечительский совет.

При этих словах начальницы пожилая дама легонько кивнула, а ее спутница с улыбкой обратилась к девочке: «Вас, я слышала, Соловьем называют?»

— Жаворонком, — почтительно поправила начальница.

— Вот и славно, — неожиданно густым, низким голосом отозвалась старуха, — плох тот жаворонок, который не хочет стать соловьем, — и засмеялась, глядя на сконфуженную девочку.

Про «Бублички» забыли, как Ира забыла про лорнетку, совсем не страшную. Она научится петь, как настоящая певица, а учить ее будут — шутка сказать! — целый год!

— …Целый год анафемский, прости, Господи, мою душу грешную, — сетовала Матрена, — то одни, то другие… А бабы на майдане говорят, скоро под немцем будем, — и придирчиво рассматривала на свет пятирублевку с двуглавым орлом.

Ирочка самозабвенно пела, наслаждаясь своим пеньем, как настоящий жаворонок, и ей не было дела до слухов, да и кого в юности волнуют слухи? Однако не заметить тревоги родителей не могла. А как не тревожиться? Ростов был занят белоказаками, но откуда-то шли красные казаки, хотя люди понятия не имели, много ли этих красных, в то время как о немцах знали твердо: тьма, четыре года война идет. Но еще больше, чем немцев, боялись большевиков: казак, какого он ни есть цвета, все ж свой брат, донской казак.

А большевики?!

О них заговорили и в станицах, и в поездах: если, дескать, большевики остановят поезд, то хуже некуда.

В свои шестнадцать лет Ирочка немцев не видела, а мужчины делились для нее на солдат и несолдат. Последних было немного: отец, ее дядья, батюшка да мешочники, которых встречала в поездах. Солдаты лежали на лазаретных койках или стучали костылями в коридорах, ходили по улицам — кто с винтовкой, кто с гармоникой; одни веселые, другие угрюмые или пьяные…

Гражданская война.

Уезжать, решили мать с отцом. Ждать нечего, да и не держит в Ростове ничего, кроме нужды, которую Матрена переносила крайне болезненно.

…Дом, и так скудный, быстро пустел: раздавали утварь, связывали тощие узлы. Прощались с родными, и каждое прощание было мучительным: не знали, что кому уготовано.

Последние дни в пансионе были особенно тяжелыми. Трудно было поверить, что, когда деревья в парке зазеленеют, ее здесь уже не будет. Зацветут акации, зашумят тополя на улицах, и снова распахнется витрина с фотографиями, которые Ира так любила рассматривать, дивясь одновременно собственному отражению: казалось, кто-то чужой. Сколько раз любовалась она каллиграфическими буквами на вывеске фотографа: «Г. А. Шифринъ» и выставленными карточками — и больше не увидит?..

Как быстро человек прирастает к городу своей юности!

Дамы-попечительницы убеждали оставить Ирочку хотя бы на год… Матрена и слышать не хотела: какое ж это ремесло — песни петь? — Бздуры.

Собрались так скоропалительно — стриженая девка кос не заплела, да и какие косы после тифа, — что даже с дедом и бабкой толком не простились, отчего отец был необычно угрюм и как-то изменился лицом.

Сели — втиснулись в поезд 9-го марта, в праздник Сорока Мучеников.

В этот день, по поверью, прилетают жаворонки.

Жаворонок улетел.

Вспомнишь и лица,
Давно позабытые…

Сколько лет прошло… Лица дам-попечительниц забылись, вот разве что лорнетку помнила, низкий, почти мужской голос: «Плох тот жаворонок, который не хочет стать соловьем» да пышные, как меховая шапка, волосы.