Против часовой стрелки - Страница 56

А больше ничего не изменилось: точно такая же круглая синяя жестянка с белой надписью „NIVEJA“ лежала в кармане Лелькиного пальтишка. В нужный момент она заполнялась влажным песком, и лучшей битки для «классиков» не существовало в природе. Лелька призналась, что очень трудно дождаться, пока мамин крем кончится, и, чтобы ускорить процесс, она тайком спускала жирные белые кляксы в унитаз.

Голубой бланк постепенно заполнялся. Память — причудливый механизм, и никогда не известно, кто или что приведет его в действие. Реклама знаменитого крема вдруг помогла вспомнить фамилию немца-кондитера из Петербургского предместья: Нивельштраух.

Кондитерская следовала сразу за табачной фабрикой. Вновь обретя фамилию, кондитер ожил в памяти, как и его узкая лавка, пеналом уходящая в глубь здания, скромная витрина, три круглых мраморных столика для случайно забредших любителей кофе и штруделя, и полутемная кухня с высокими потолками, где всегда вкусно пахло тестом и пряностями. В углу кухни находилась кладовая с припасами, а на лестнице черного хода молочница оставляла каждое утро бутылки с молоком и сливками; и как удивительно, что теперь все это уместилось на одной строчке казенного бланка.

Долго бродили по Старому Городу в поисках парфюмерного магазинчика из 20-х годов, которого тоже ждала пустая строчка в пенсионном листке. «Давно! — удивилась девочка, — а памятник Свободы уже стоял?»

— Что ты! Памятник еще нескоро построят… А то двадцать первый год был, когда меня взяли духи продавать, только-только Гражданская война кончилась!

Лелька напряженно молчала, потом спросила:

— «Гражданская война» — это когда военные с гражданскими воюют?

Ирина вовремя не улыбнулась. А потом улыбаться совсем расхотелось: что ж, так и есть: военные с гражданскими, гражданские с военными… Во втором классе историю не учат.

— Когда все со всеми воюют. Не разбирают, кто военный, кто гражданский.

На самом деле, проскользнула мысль, трудовой стаж и надо бы отсчитывать от Гражданской войны, от Ростова-на-Дону. Родной город обоих родителей, тот неуютный, голодный и выморочный Ростов вспоминать было все же… весело:

Купите бублички,
Горячи бублички,
Платите рублички,
Да поскорей!
И в ночь ненастную
Меня, несчастную
Торговку частную,
Ты пожалей.

Бойкая песня захлестнула, как весенний разлив, не один Ростов, но и Одессу, и весь юг, если не всю Россию. Жалостные слова настолько не вязались с бесшабашным ритмом, что, как бы ни сокрушалась торговка о своей судьбе, пожалеть ее было никак не возможно.

Ирочка частенько бывала такой торговкой — то вечерами, то по воскресеньям, когда особенно охотно «платили рублички». Случалось, платили и керенки — было бы за что платить. Она ездила в дальние станицы за мукой и за постным маслом, а потом пекла пирожки — то с капустой, то с требухой, и ходила по вечерним улицам с лотком.

Ночь надвигается,
Фонарь качается,
Толпа вливается
В ночную тьму,
А я, несчастная
Торговка частная,
Всю ночь ненастную
Одна стою.

Пел весь Ростов, пела и она, легко импровизируя и так меняя оригинальные слова, что теперь уже не могла бы сказать, как петь правильно? Да это было не важно: пирожки раскупали быстро, и она спешила домой.

Не всегда это были пирожки — бывало, что и папиросы: Мотя с Андрюшей крутили и набивали гильзы, а сестра шла торговать. Курево шло нарасхват, особенно с вокальным сопровождением:

Отец мой пьяница,
Над рюмкой чванится,
К бутылке тянется
Который год…

За вокал платили дополнительно, охотно и щедро. Очень уж курьезно выглядела милая, скромно и опрятно одетая барышня, звонко поющая:

Я неумытая,
Тряпьем прикрытая…

С удовольствием останавливались послушать про отца-пьяницу и прочие душераздирающие перипетии жизни обаятельной торговки:

…А мать пропащая,
Сестра гулящая,
А я курящая,
Смотрите — вот!

В этом месте Ирочка картинным жестом подносила ко рту папиросу; зрители смеялись и быстро раскупали весь лоток. Певица торопилась домой, где, кстати, обреталась и настоящая ее сестра, которая тоже гуляла, но не далее, как под стол пешком.

Нет, такое не впишешь. Даже из песни ясно: «торговка частная», а частникам пенсии не начисляют. Да и невелик труд с лотком ходить по улицам, мало ли было ей подобных! Самое трудное было втиснуться в поезд, куда лезли все такие же, как она, только взрослее, а значит, сильнее и опытнее. Могли отпихнуть — и отпихивали. Домой с пустыми руками не придешь: дома есть нечего. Ждать следующего поезда… А когда он придет? С отчаянием цеплялась за ускользающий поручень — главное, не отпустить — а ноги, всегда легкие, не поспевали за набирающими ход колесами…

Но в станицу — легко, самое трудное — назад.

И самое страшное: руки заняты.

В руках мешок.

Не у нее одной — у всех: за то их и называли мешочниками.

И хорошо, если мешок: мешок уронишь, так поднять можно. А если бутыль с маслом?.. Такое сокровище несешь, как младенца: не дай Бог уронить.

Так, с молитвой, и бежала к станции.

— Большая бутылка? — спрашивала внучка.

— Не «бутылка», а бутыль. Четверть. Четвертная бутыль.

— Четвертинка, как водка? — Лелькина жизнь обогатилась новым опытом.

— Нет! — досадовала бабушка, — это… Погоди, дай вспомнить… Ну да: три литра, так и есть. Четверть — три литра и будет. Никакая не четвертинка.