Здесь, на этой земле, прожила она свою долгую жизнь, которая, в свою очередь, состояла из нескольких эпох — по числу жизней тех, кого не стало. Эпоха под названием «когда еще папа был жив», «мама», «брат». Хорошо помнилась, несмотря на сизую даль времени, безразмерная общая эпоха по имени «мирное время», но она навсегда скрылась в мареве рыжей дымной пыли. Пыль медленно и неохотно оседала на тусклых рельсах, тянущихся за поездом, и на вагонных стеклах, сквозь которые все труднее было рассмотреть мирное время. Муж, Коля, настоял… Да что настоял!.. — заставил ее с детьми сесть в тот поезд — догонять мирное время, убегать, точно можно было спастись от войны. Тогда порвалась ее жизнь — коварно, предательски, неожиданно, хотя совсем не должна была порваться: рвется, если неправильно скроено, как учила мадам Берг, портниха высокого класса; а ее жизнь была скроена и сшита любовно, радостно и умело.
Порвалась.
Нет, иначе: война порвала.
Такое же время за окном стояло: не то запоздалые сумерки, не то затянувшийся рассвет — белые ночи. Белые ночи — и черные дни: горячие, знойные, как вот сегодня, ослепительно солнечные. Сегодня днем часы отстукивали минуты внучкиной болезни, и только сейчас, из белой ночи, отчетливо стал виден цвет минувшего дня.
Как тогда, ровно сорок пять лет назад.
Ночь так и не сумела сгуститься. Душный вагон поезда уносил их все дальше и дальше от дома, где оставались муж, мать с отцом и семья сестры. Город, где она родилась и родила своих детей, уже сменился однообразными летними пейзажами, которые время от времени оживлялись то озерком, то пыльным пришибленным полустанком, то хутором на пригорке. Поезд шел очень медленно, часто останавливался и подолгу терпеливо стоял, пропуская эшелоны с солдатами, — те, напротив, мчались очень быстро, оставляя позади удушливую рыжую пыль. Иногда поезд тормозил, и люди вокруг начинали беспокойно вертеть головами и вскакивать. Машинист бежал вдоль вагонов, крича: «Выходи! Не поеду дальше, бомбят вон!..» — и смотрел в небо, вобрав голову в плечи. Люди подхватывались с мест и бежали в поле, неловко скатываясь с высокой насыпи. Ира тоже было вскочила, сжимая ручку корзины, и… опустилась на сиденье. Не побегу. Судьба так судьба: пусть тут убивают. Что ж я в поле буду лежать?!
В том же поезде она начала мысленно писать Коле письмо. Как все такие воображаемые письма, оно получалось очень ярким, внятным и убедительным. Нашлись единственно правильные слова, чтобы Коля не обиделся и перестал на нее сердиться: ведь они поссорились, первый раз в жизни поругались среди бела дня 25-го июня черного 1941 года, поссорились только потому, что она не хотела без него уезжать! Ни разу до этого они не расставались, а теперь он сам выталкивал их из Города, заставлял ехать неизвестно куда, да еще объяснял, какая это удача, что они могут эвакуироваться!.. То хмурился и даже голос возвысил, чего за ним не водилось сроду, то, напротив, называл ее Ирочкой, милой, послушай меня, родная… Сам неумело складывал толстое одеяло, а на улице ждал грузовик, шофер изнывал от жары, но в дом не заходил, так и сидел в пыльной фуражке за рулем. Ира беспомощно обводила глазами квартиру: солнечные трапеции на полу, икона «Нечаянныя радости», кровать под пикейным покрывалом… подушки надо захватить, на чем спать-то? — и тут же забыла про подушки. В приоткрытую дверь видна была кухонная плита, а на плите кастрюля; пахло супом. Перевела взгляд на икону: нет, как же можно, незнамо куда… Книжная полка темнела провалами, точно рот с выбитыми зубами. Стулья криво отъехали от стола. На комоде стоял будильник, как привык стоять всю их недолгую жизнь, и тикал безмятежно; стрелки показывали половину второго.
Осознать это было невозможно: после войны здесь так же стояли уцелевшие вещи, да что вещи — будильник стоял, будто уверен был, что они вернутся. Теперь он потускнел и даже тикает не так громко, но ведь дождался же! А Коли нет и никогда не будет. Зачем он это затеял?.. Вы должны уехать, пойми, Ира. Береги детей, родная. Тайка, оставь велосипед, не пустят в вагон! Да-да, зимнее бери, кто знает… Да куда я возьму, у меня только две руки?! Сестра вон не едет никуда, мама остается; зачем, Коля, зачем? И — дробный грохот: Левочка выронил из рук ящик с оловянными солдатиками, а Коля улыбается: не играй в войну, сынок; видишь — большие играют. И, повернувшись к ней: как славно, ты в моем любимом платье. Помнишь, мы ездили в Кайзервальд, и ты была в этом платье? Левочка еще тебе мороженое на колени уронил, помнишь? Коля, Коля, какой Кайзервальд, Господи, зачем ты нас прогоняешь?! Вдруг — твердо, даже губу закусил: так надо; потом поймешь. Скорее! Как нарочно, нетерпеливо загудела машина. Слышишь, это за вами. Ну, с Богом! Потянулся к ней, но Ира отпрянула в гневе и досаде, так что он только в волосы успел поцеловать, обнял детей обеими руками одновременно — и торопливо подтолкнул к двери. Ирочка, родная… Вполоборота: там суп на плите, горячий, — и руку протянула: зачем, Коля?! — А зачем война?..
Теперь она сидела, зажатая с двух сторон чужими боками в переполненном вагоне, и держала на коленях корзинку. Мать уложила туда дорожную снедь в пергаментной бумаге. Между свертками торчала высокая бутылка с молоком. Хоть бутылка была надежно закрыта фарфоровой крышечкой с резиновой прокладкой, было тревожно, что молоко прольется. Так, механически следя за танцующим в бутылке молоком и время от времени переводя недоуменный взгляд на колени, обтянутые Колиным любимым платьем, писала ему письмо. Карандаши и бумага — добротная, плотная бумага в сиреневую полоску и с малиновым обрезом — были сложены вместе с книгами и постельным бельем, а все вместе втиснуто между детьми на второй полке. Вот приедем, думала Ира, надо сразу сесть, записать — и отослать в тот же день. Так хотелось это сделать, что хоть сейчас начинай; корзинку на пол, что ли? Да только дети уже уснули, не будить же из-за бумаги, а на такой пол лучше не ставить ничего.