Против часовой стрелки - Страница 26

С кладбища вышли втроем, но когда Лариса несмело предложила «зайти, помянуть», Ира покачала головой: дома внучка одна, не могу. Говорили, что надо обязательно повидаться, ведь не чужие…

Нет, не повидались. Как раз потому, что были чужими. Герман — свой — остался на кладбище, защищенный от моросящего дождя заботливо отутюженным костюмом, сосновым гробом и толстым слоем земли. А Лариса… Что ж, она могла в любой момент прийти на могилу, в своем скорбном вдовстве, и поклониться праху.

Не каждой такое счастье выпадает.

В год смерти Германа Коле было бы 58 лет. Как странно: Ира жила столько лет, не зная Коли, и, если бы не кузен, они так бы и не встретились. Все могло сложиться иначе, и это она, а не Лариса, шла бы сейчас домой под октябрьским дождем, а Герман — нет, не Герман, конечно, а их сын — поддерживал бы ее под руку. Как странно: себя обманываем, а судьбу — нет, судьбу не обманешь…

Однажды пыталась — не то чтобы обмануть, но пошутить, слукавить. В двадцать четыре года, когда на тебе новое весеннее пальто и туфельки, Коля только что купил у цветочницы нарциссы, и на их матовых лепестках дрожат капли воды, когда на эстраде парка играет музыка, и люди вокруг нарядные и радостные, это вполне извинительно.

Цыганка, шедшая навстречу, тоже выглядела нарядной и двигалась так, как только цыганки умеют, легко и стремительно, словно на ногах у нее балетные туфельки, а не разбитые опорки. Встала прямо перед Колей и властно вытянула ладонь: «Краса-а-авец, жених молодой, позолоти ручку: узнаешь, что было да что будет». Повелительный жест не вязался со льстивыми словами; а может быть, и то и другое было заучено когда-то и так осталось.

Издали цыганка выглядела совсем юной. Теперь, на расстоянии шага, отчетливо видна была седина в волосах, по-девичьи — или по-цыгански — спускающихся на плечи и на спину. Волосы перехватывал, наподобие венка, свернутый жгутом яркий платок с узлом у виска. Живые глаза с тяжелыми веками, широкая переносица, крупный, полнокровный рот без краски. Ей могло быть лет сорок — или больше; было видно, что возраст ее не обременял и не заботил. Беззвучно покачивались серебряные серьги, на шее висели разноцветные многоярусные бусы. Плечи покрывала шаль, но не пестрая, как носят цыганки, с аляповатыми мордастыми розами, а шерстяной клетчатый платок-плед, какие часто можно увидеть на местных женщинах. Правда, шаль была не наброшена, а обхватывала ее худощавую фигуру совсем на цыганский манер.

— Что было, я и сам знаю, — улыбнулся Коля и полез в жилетный карман за мелочью.

— А что будет, одному лишь Богу известно, — добавила Ирочка.

Та усмехнулась и чуть сдвинула широкие черные брови:

— Богу все известно, а только Бог тебе не скажет, — и прищелкнула языком, то ли сожалея о скрытности Всевышнего, то ли гордясь своим знанием. Кивнула Ире: — Я и тебе погадаю про жениха твоего, красавица-невеста, румяная, сердитая…

То ли от необъяснимой внутренней тревоги, то ли оттого, что цыганка опять перешла на издевательски льстивую скороговорку, Ирочка выпалила, вспыхнув всем лицом:

— А он и не жених мне вовсе. Это брат мой!

— Мне дела нет, кто он тебе, — прозвучал равнодушный ответ (не обернулась даже), — я вот ему погадаю.

Быстро сомкнула темную ладонь и опять раскрыла — пустую. Явно наслаждаясь произведенным эффектом, выбросила вперед сильные руки с длинными пальцами, сплошь в серебряных кольцах:

— Дай ручку, золотой, яхонтовый, все скажу, как есть и как будет!

— Не надо, — Ира тихонько потянула его рукав, — не надо, пойдем, — и увидела, как тот спокойно протягивает цыганке руку:

— Гадай! — и заговорщицки улыбнулся спутнице.

Держа Колину ладонь, гадалка заговорила уверенно и неторопливо:

— Счастливый ты, красавица тебя любит, — помолчала, — молодой-золотой, наполовину живой, наполовину мертвый…

Ирочкина рука метнулась ко рту:

— Что, больной он разве? Что ты говоришь?!

Не поднимая тяжелых усталых век, та монотонным голосом продолжала:

— Скажу, скажу: всю жизнь твою молодую по твоей руке вижу. Нет, не больной: здоровый умрешь. Всегда молодым будешь — молодой умрешь.

И отпустила — как уронила — его руку, снова вытянув ладонь в перстнях:

— Позолоти ручку: правду сказала.

Неуверенно улыбаясь, Коля достал несколько серебряных монет. Цыганка ловко схватила деньги, дунула на них зачем-то, и монеты тут же исчезли в недрах шали. Вдруг обернулась, уже с колодой карт в руках.

— Тебе, гордая, красивая, я тоже погадаю, — карты зашелестели, как приглушенные аплодисменты, — а ты покрой серебро золотом, — гадалка раскрыла ладонь.

Ира отпрянула:

— Не верю я твоим картам и тебе не верю.

Торопливо расстегнула сумочку — пусть уходит скорее, — но та уже дунула на протянутую Колей ассигнацию.

— Боишься, — весело решила цыганка. — Дай руку, я тебе по руке погадаю, — и решительно протянула свою.

— Гадай!..

— Замуж выйдешь, счастье тебе будет большое, — заговорила, внимательно глядя на ладонь и не поднимая глаз, — будешь с мужем жить, как соль с хлебом, — она одобрительно прищелкнула языком и повторила, — как соль с хлебом. Двоих детей родишь, не нарадуешься; плакать будешь — слез не хватит. А в сорок лет вдовой станешь, — и отпустила, почти оттолкнув, руку девушки.

— Я тебе не верю, — Ира заставила себя усмехнуться, — как ты знать можешь?! Мой брат, — она кивнула на Колю, — молодой и здоровый, что ж ты его хоронишь так рано? А замуж… я и сама не знаю, когда я замуж выйду, — мне не к спеху!